(1890): "Надеюсь, я была права, сказав дядюшке Берти о том, что не может быть и речи о Ее замужестве  в Россiи и что ты привезла Ее назад целой и свободной? Дя­дюшка Берти говорит, что ему известно о том, что Элла готова на все, лишь бы выдать Ее за Великого Князя"[1].

(1890): "Папа должен топнуть ногой и зая­вить, что Алики не следует больше ездить в Россiю. Не только он, но также ты и Эрни должны настоять на этом. Обстановка в Рос­сiи настолько плоха, настолько неустойчива, что в любой момент там может произойти нечто ужасное. Возможно, Элле опасаться нечего, но быть Женой Наследника Престо­ла — роль трудная и опасная. Обо всем этом я написала папе, который должен про­явить силу и твердость, но, боюсь, он не сумеет этого сделать. Такой брак произвел бы в Англiи и в Германiи (где Россiю не любят) самое неблагопрiятное впечатленiе и привел бы к расколу между нашими семьями"[2].

Но, тем не менее, любовь все–таки побе­дила! Как впоследствiи (и по другому пово­ду) Она писала: "...любовь, которая ломает стены". 8 апреля 1894 г. в Кобурге состо­ялась помолвка Ники и Аликс.

"Вчера в Кобурге, — писала "Darmstdtfdter Zituq", — были завязаны нежные узы, ко­торыми наш Княжескiй Дом вновь соединит­ся с Россiйским Императорским Домом... Так что недалеко то время, когда наша до­рогая Принцесса будет призвана, подобно Ее двоюродной Бабушке–Мари, вместе со Своим Императором Супругом украсить Трон могущественной Россiйской Державы. Ее увозят от нас, чтобы в чужой стране Она нашла блестящее поприще для деятельнос­ти, но Она не забудет Своей немецкой от­чизны, преданной земли Гессен..."[3]

Не сдавалась лишь "Европейская бабуш­ка" — королева Викторiя.

Внучке принцессе Викторiи Баттенбергской (лето 1894): "...Чем больше думаю о свадьбе милашки Алики, тем я несчастнее! Это никак не связано лично с Ним — мне Он очень нравится, — но с Его страной, ее по­литикой и нашими разногласiями, и с ужасно ненадежным положенiем, в котором ока­жется милое дитя. Чем дольше думаю о том, что Она изучает русскiй язык и скоро будет получать наставленiя русского свя­щенника, тем сильнее противится вся моя природа, вопреки всем моим попыткам ус­покоиться и радоваться вместе с Ней. Я по­пытаюсь смириться и увидеть в этом что–нибудь положительное"[4].

"Она сирота, — подчеркивала королева Викторiя в том же письме, — а я Ее единст­венная бабушка и полагаю, что у меня есть право голоса. Она для меня словно родное дитя, как и все вы, мои дорогiе дети... Мне кажется, будто я Ее уже потеряла"[5].

О том же она напоминала Жениху: "У Нее нет родителей, и я считаю, что только я несу за Нее ответственность. После смер­ти Ее горячо любимой матушки все Ее сес­тры видели во мне вторую мать, но был еще жив их дорогой отец. Теперь бедная милая Алики — сирота, и у Нее нет никого, кро­ме меня"[6].

"Кончина Ее дорогого отца, — преду­преждала Его же королева в другом сво­ем письме, — безпокойство за брата и споры о Ее будущем очень сильно подо­рвали Ее нервную систему. Надеюсь, Ты это поймешь и не будешь спешить со свадь­бой, ведь ради Твоего и Своего блага Она сначала должна выздороветь и окреп­нуть[7].

Однако день отъезда в Россiю наступил неожиданно. В начале октября 1894 г. в Дармштадт пришла телеграмма от умиравшего Императора Александра III: "Очень тронут Твоей сердечной депешей. [...] Жду Тебя с нетерпенiем. Сердечно обнимаю. [...] Па–па"[8].

Некоторые настроенiя, возникшiе в связи с отъездом Принцессы Алике из родового гнезда, получили отраженiе в статье в одной из дармштадтских газет того времени:

"Немецкiй народ с чувством искреннего огорченiя и сожаленiя следит за отъездом великодушной и всеми любимой принцессы Алике. Не могу побороть в себе предчув­ствiе, что Принцессу, которая так горько плакала, покидая Дармштадт, на чужбине ожидают слезы и разочарованiе. Не нужно быть пророком, чтобы представить, что тво­рится в душе Августейшей Невесты в эти судьбоносные недели. Ведь, согласно чело­веческим законам, жена должна следовать за своим избранником навстречу неизвест­ности.

Однако немцы не вправе радоваться или восторгаться этим браком. Они не вправе забыть слова поэта: "Принцы лишь рабы своего положенiя; они не должны следовать веленiю своего сердца".

«Если мы посмотрим на Царя, борющегося со смертью, на "частную жизнь" Жениха, на перемену Принцессой религiи, которой Она была верна до настоящего дня, то должны признать, что лишь героическая на­тура способна преодолеть все эти испыта­нiя... Наши сердца преисполнятся радос­тью, если мы узнаем, что Принцесса обрела подлинное и прочное счастье. Пока же мы можем лишь пожелать Ей благополучiя и надеяться на самое лучшее, несмотря на неопределенное и шаткое будущее"[9].

Эти добрые чувства дармштадтцев по от­ношенiю к своей Принцессе не были "заказными". Русскiй монархист полковник В. Ф. Винберг летом 1919 г. проездом оказал­ся в Дармштадте. Остановился он в местной гостинице.

"Я заметил, — писал он, — что прислу­живавшiй мне молодой кельнер, после то­го, как я записал свое имя и свою нацiональ­ность, прiобрел какой то странный, непрiязненный вид, относившiйся, насколько я мог понять, к моей нацiональности. Заин­тересованный этим обстоятельством и же­лая выяснить, в чем тут дело, я с ним загово­рил, и почти с первых же слов моих он, с вызывающим видом, мне выпалил следую­щую фразу, к которой, как видно было, уже давно подготовился:

– Слава Богу, вам, Русским, не удалось домучить нашу дорогую Принцессу Алису. Мы здесь имеем сведенiя, что Ей удалось быть спасенной…

Самая высшая любезность не могла бы мне доставить такого удовольствiя и так меня растрогать, как эта выходка.

Я успокоил милого мальчика, объяснив, что не менее чем он предан своей Принцессе Алисе, я предан моей Государыне; что радуюсь, как и он, возможности надеяться на Ее спасенiе, и что, если Богъ мне даст жизни, придет время, когда я безпощадно расчитаюсь за каждый миг страданiй, претерпленных Ее Величеством.

Совершенно успокоенный, молодой дармштадтскiй рыцарь стал очень любезен и рассказал об общих чувствах его народа к нашей Государыне: «мы Ее так сильно, так сердечно всегда любили» (…)

Я задумался над этим случаем. Почему такая разница в оценке одного и того же человека? Может быть, потому, что в маленьком Дармштадте ближе и интимнее знали свою Принцессу, чем Русскiй народ – свою Царицу? Или потому, что разные народы, разная чуткость души, разная культура, разное воспитанiе?»[10]

…В начале  октября 1894 г. королева Викторiя продолжала еще на что–то надеяться. За считанные часы до отъезда в Россiю старшая сестра Принцессы Аликс Викторiя получила от бабушки письмо: «Человек полагает, а Богъ располагает! – Никогда это не было вернее, чем сейчас. Потому что я чувствую, что Вы все теперь идете другим путем, чем я надеялась. (…) Все мои тревоги о Ее будущем замужестве сейчас больше, чем прежде, когда я думаю, что Она столь юной всходит на такой ненадежный Трон, и Ее жизнь и жизнь Ее Мужа будут под постоянной угрозой. Я вынуждена настоятельно просить не принимать никаких окончательных решенiй, не посоветовавшись со мной. У  Нее нет родителей, и я их замещаю!» [11]

Создается впечатленiе, что бабушка сказала больше, чем могла сказать даже самым близким ей родным и любимым людям…

Относительно будущего Цесаревич Николай Александрович не обманывался и Сам. Он прекрасно помнил Своего Деда, «павшего на бреши»; вполне отдавая отчет, что Русскiй Императорскiй Трон, который Ему рано или поздно предстояло занять, – самое опасное место в мiре. (По свидетельству историка Вел. Кн. Николая Михайловича, лишь его отец достиг 77–летнего возраста, а из остальных представителей Дома Романовых не более 10 процентов дожили и до 60–ти…[12] Не вводил в заблужденiе ОН и Свою Суженую, Которой, по словам Ее маленькой кузины принцессы Алисы Атлонской, совершенно откровенно признался: «Действительно, Я боюсь стать Царем, потому что никогда не услышу правды»[13].

«Какiе глупцы! – писала Великая Княгиня Елизавета Феодоровна своей бабушке королеве Викторiи. – Как будто подняться на Трон заслуживает зависти! Только любовь чистая и сильная может дать мужество принять это серьезное решенiе»[14]

И все-таки Они не предполагали, что все это наступит так скоро…

«Получил чудную телеграмму от милой дорогой Аликс, – читаем в дневнике Цесаревича 8 октября 1894 г., – уже из Россiи – о том, что Она желала бы мvропомазаться по прiезде, что Меня тронуло и паразило до того, что Я ничего долго сообразить не мог!»

На следующiй день, встретившись после завтрака с о. Iоанном Кронштадтским, которого Он накануне встречал, Наследник Цесаревич Николай Александрович сказал ему, что «Невеста Его после борьбы переходит в Православiе с убежденiем»[15].

Как писали очевидцы, впоследствiи мvропомазанiе откладывалось «только потому, что Государь (Император Александр 3–й) хочет при этом присутствовать, а Он для этого слишком слаб»[16].

Наконец, 10 октября Принцесса Аликс вместе с Наследником Николаем Александровичем прiехали в Ливадiю. Было около пяти вечера. Они сразу же прошли к Отцу, Который перед этим велел Себя поднять и одеть в мундир, который оказался слишком велик изможденному тяжкой болезнью еще недавно могучего сложенiя Царю. Присутствовавшая при этом Великая Княгиня Олька Александровна вспоминала: «Я сразу же полюбила Ее. А какой радостью был Ее прiезд для моего Отца. Я помню, что Он долго не отпускал Алики из Своей комнаты»[17]. Всю последующую  свою жизнь сестра Ники оказалась верной этому первому чувству, передав его впоследствiи своим детям.

В тот же день состоялась первая встреча будущей Императрицы Александры Феодоровны с Кронштадтским пастырем. Уже в сумерках прiехала Она на краткiй молебен, который служил       о. Янышев в сослуженiи о. Iоанна. «После Императрицы и Наследника, –  вспоминал очевидец, – Принцесса подошла ко Кресту. Она была в темно–коричневом платье и круглой шляпе. Она высокого роста, стройна и гибка… Лицо прiятное, красивое и серьезное»[18]. Впоследствiи о. Iоанн говорил, что «Великая Княгиня Александра Феодоровна Господомъ предназначена молодому Государю и Россiи»[19].

20 октября случилось неизбежное.

Из дневника Цесаревича: «Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к Себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого Папа. (…). Это была смерть святого!»

На следующiй день после кончины Государя, 21 октября, в 10 часов по местному времени Принцесса Аликс была мvропомазана в небольшой ливадейской дворцовой церкви, став Благоверной Великой Княгиней Александрой Феодоровной[20].

(Церковь, в которой Она приняла Православiе, была освящена в честь Воздвиженiя Честнаго Креста Господня. Глубоко символично, что именно в этом храме Царица мученица приняла на плечи Свои Крест Христов. Все последующiе годы Царская Семья неизменно отмечала этот день, причащаясь Святых Таин. В последнiй раз это произошло 23 года спустя в Тобольске в Благовещенском храме. Они были уже в узах… Когда Царственные мученики вышли из церкви, по благословенiю ее настоятеля, радался колокольный звон, продолжавшiйся до самого возвращенiя Их в дом…).

Королева Викторiя узнала об этом из сообщенiй телеграфных агенств. «Я была в начале шокирована, – писала она своей старшей внучке, – когда узнала об этом по телеграфу, еще и потому, что вопреки реальности все еще на что-то надеялась, но не могу отрицать, что это должно быть так и не иначе. (…) Однако я разочарована, что не смогу больше смотреть на Нее как на милую невинную Алики, – зато  Я УВЕРЕНА, ЧТО ИЗ НЕЕ ВЫЙДЕТ МОГУЩЕСТВЕННАЯ ИМПЕРАТРИЦА»[21]. Нельзя отрицать, что это писал человек, много лучше других понимавшiй толк во власти. (Легендарная Англiйская королева правила 64 года, вступив на престол, будучи 18–летней, в 1837 г. – в год гибели А.С.Пушкина).

«Эта свадьба, – сообщала королеве Викторiи ее внучка Элла, – будет семейной, как и свадьба Мамы. Это не только Их желанiе, но желанiе всей Семьи и всей Россiи. Они смотрят на это как на Свой долг и обязанность начать эту новую и трудную совместную жизнь, благословленную Священным Таинством брака. Это будет скоро… Это последнiе дни, когда могут венчать, так как начинается Рождественскiй пост и потом можно уже только в новом году»[22].

Новобрачные в трауре въехали в столицу вслед за гробом покойного Государя. Поганые языки уже тогда стали трепать Ее имя: «Она пришла к нам за гробом»; «гроб привезла»[23].

Венчались в день рожденiя Вдовствующей Имератрицы Марiи Феодоровны 14/26 ноября, в понедельник. На один день в Россiи был снят траур. «Свадьба стала лучом света посреди глубокого  траура»[1], – писал герцог Йорскiй Георг королеве Викторiи.

Читаешь об этом и никак не можешь избавиться от мысли, что все это как будто отзвук знаменитого Bai njir (Черного бала) в январе 1889 года, когда Императрица Марiя Феодоровна, получив известiе о до сих пор так до конца и не разгаданной трагической кончине наследника Австро–Венгерского престола кронпринца Рудольфа, решила не отменять по случаю полагавшегося траура открытiе зимнего танцевального сезона. Присутствовавшiй на этом, наверное, единственном в своем роде балу брат Государыни вспоминал: «Все дамы явились во всем черном, в бриллiантах и жемчугах, в белом зале с красными гардинами и стульями пестрели только мундиры. Зрелище было странное…»[2]

14 ноября 1894 года. Санкт–Петербург. «Утро было пасмурное, – отметил в своем докладе королеве Викторiи лорд-гофмейстер Каррингтон, – совсем как ноябрьское утро в Англiи…»[3] Такое же холодное и ветреное, прибавим мы, как то утро на острове Уайт, когда, под плач королевы, венчались родители Царицы.

Вот как описал само венчанiе в своем дневнике Великiй Князь Константин Константинович: «Шествiе в церковь открыла (Вдовствующая) Императрица с Датским королем; за Ними шел Государь с Невестой. (…) В церкви бедная Императрица почти все время плакала(…) Странно и непривычно было слышать, когда о. Янышев читал: «Венчается  раб Божiй Благочестивейшiй, Самодержавнейшiй Великiй Государь Император Николай Александрович…». (…) И вот в первый раз после Государя называли супругу Его, Благочестивейшую Государыню Императрицу Александру Феодоровну. Из церкви они шли уже впереди, а Вдовствующая Императрица с отцом за Ними»[4].

«Для меня это был настоящiй кошмар и такое страданiе, – писала Вдовствующая Императрица Своему  сыну Вел Кн. Георгiю Александровичу по поводу свадьбы первенца. – Эта церемонiя с помпой при такой массе народа! Когда думаешь, что это должно проходить публично, сердце обливается кровью и совершенно разбито. Это более чем грех. Я все не понимаю, как Я смогла это перенести»[5].

«…Это было очень странное бракосочетанiе, – вспоминала Вел. Кн. Ольга Александровна. – Никакого прiема не устраивали. Не было и медового месяца. Молодые не имели даже собственного дома. Они поселились в шести небольших комнатах Аничкова дворца»[6].

О том, какая там была жизнь, эта любимая Сестра Государя далее свидетельствовала:

Вдовствующая Императрица «предпочитала, чтобы юные Супруги жили под одной с Ней крышей (…), не имея права вмешиваться в хозяйственные дела (…) У молодого Императора и Его Супруги не было даже своей столовой. Завтракали Они вместе со всеми в просторном помещенiи за столом, во главе которого восседала Вдовствующая Императрица. (…)

…Мама любила сплетни. Дамы Ее Двора с самого начала приняли Алики в штыки. (…) Императрица–Мать (…) настаивала на том, чтобы Самой подбирать фрейлин и статс-дам для Своей Невестки.(…) Она никогда не учитывала вкусы Самой Алики. Зачастую Мама заказывала Ей платья, но Алики их не носила.(…)

Из всех нас, Романовых, Алики наиболее часто становилась объектом сплетен и даже клеветы. Она так и вошла в исторiю оклеветанной. Я уже не в состоянiи читать всю ложь и все гнусные измышленiя, которые написаны про Нее. – Даже в нашей Семье никто не попытался понять Ее. (…) Что бы Алики не делала, все, по мненiю Двора и Мамы, было не так. (…) Даже в самый первый год Ее пребыванiя в Аничковом дворце – я это хорошо помню – стоило Алики улыбнуться, как злюки заявляли, будто Она насмешничает. Если у Нее был серьезный вид, говорили, что Она сердита. (…)

Она была удивительно заботлива к Ники, особенно в те дни, когда на Него обрушилось такое бремя. Несомненно Ее мужество спасло Его.(…) Без всякого сомненiя, Алики оставалась единственным солнечным лучом во все сгущавшемся мраке Его жизни. (…) …Появлялся Ники – усталый, иногда раздраженный – после безчисленных прiемов и аудiенцiй, Алики никогда не произносила ни одного лишнего слова и никогда не допускала ни одной оплошности. Мне нравилось наблюдать Ее спокойные движенiя»[7].

И еще: «Разве могла Алики быть счастливою? Но я никогда не слышала от Нее и слова жалобы. (…) …Откровенных скандалов в Аничковом дворце не случалось. Но именно в тот перiод были посеяны семена взаимной непрiязни»[8].

Такая «странная жизнь» продолжалась вплоть до весны 1895 г., когда Царь с Царицей переехали в Александровскiй дворец Царского Села, ставшiй с тех пор любимым Их местом пребыванiя.

Переезд избавил Их, разумеется, лишь от части проблем. Однако вскоре возникшую размолвку стали замечать и другiе…

«Мне больно было заметить, – занес в дневник Вел Кн. Константин Константинович, – что между (Вдовствующей) Императрицей и Ее Невесткой рождаются глухiе неудовольствiя»[9].

Брат Государыни Великiй герцог Эрнст–Людвиг в своих воспоминанiях был более обстоятелен: «С самого начала многiе родственники, особенно Михень[10], были настроены против Нее. Они называли Ее – чопорная англичанка». И другiе, друзья Александра III и Императрицы Марiи, держались до последнего и желали взять верх над Аликс. (…) Императрица Марiя была типичной свекровью и Императрицей. Должен сказать, что Аликс, с Ее серьезным и твердым поведенiем, была нелегкой невесткой для такой честолюбивой свекрови. По семейному закону, изданному Императором Павлом, Императрица Марiя, как коронованная раньше, имела преимущество перед более молодой. У Императрицы Александры (Жены Николая I), с Императрицей Марiей (Женой Александра II) недоразуменiй не возникало. Замечено было, что, если предстоял выход Императорской Четы, она либо не появлялась вовсе, либо к Их приходу уже находилась там. Императрица же Марiя (Вдова Александра 3) приходила одновременно, а большей частью заставляла Себя ждать. Николаю 2 приходилось всегда выходить с обеими Императрицами, с Матерью справа, с Аликс слева, а в дверях из–за недостатка места Аликс всегда вынуждена была отступать назад. Ники со Своим тонким чувством такта, все время пытался найти какой–то способ существованiя, но всякiй раз не мог преодолеть железную волю Своей Матери»[11].

Природа этих неудовольствiй со стороны Вдовствующей Императрицы в полной мере выявилась в дни Коронацiи, Торжественный въезд в Первопрестольную состоялся 9 мая 1896 года. Во время него, по словам Вел. Кн. Константина Константиновича, «Императрица Марiя Феодоровна в Своей золотой карете все время плакала: Ей слишком тяжело вспоминать, как 13 лет назад Она эти же торжества переживала со Своим возлюбленным Мужем»[12]. Даже в самый день Коронацiи в Большом Успенском Соборе Московского Кремля, по словам того же Августейшего свидетеля, Императрица Марiя Феодоровна была «точно жертва, разубранная перед закланiем. Ее лицо выражало страданiе»[13]. Со времени кончины супруга прошло почти два (!) года, но личные чувства снова взяли верх над чувствами Матери и долгом Императрицы. (Вспомним, для сравненiя, Ее поведенiе в Царской Ставке в первые дни марта 1917 г. после отреченiя Государя: «…Государыня Марiя Феодоровна поразительно твердо Себя держала. У Ее Величества в эти дни великой муки находились добрые слова, приветливая улыбка ко всем, с кем Императрица встречалась в это время. (…) Это твердое поведенiе заметила вся Ставка и не раз приходилось слышать: «Какая сила воли у людей, какое сознанiе Своего Царского достоинства»…[14] Получается, что смерть Великой Имперiи Она, по крайней мере внешне, перенесла горадо легче?...)

Все что «произошло в Успенском Соборе, – писал Государь в дневнике, – хотя и кажется настоящим сном, но не забывается во всю жизнь!!!» Те же чувства испытывали и другiе. Вел. Кн. Константин Константинович записал «вечером после Коронацiи»: «Как будто снился мне волшебный сон, и я теперь проснулся, не верится, что все виденное, слышанное и перечувствованное было наяву» [15].

Случились, однако, во время Коронацiи некоторые событiя, оставшiеся незамеченными многими ее участниками. «Я сам присутствовал при этом инциденте, – вспоминал известный государственный деятель Россiи А.П.Извольскiй. – Как камергер Императорского Двора я был назначен вместе с другими шестью камергерами поддерживать Императорскую мантiю, которую Император надевал во время ритуала врученiя Ему Скипетра и Державы перед возложенiем на голову Императорской короны. В самый торжественный момент церемонiи, когда Император подходил к алтарю, чтобы совершить обряд помазанiя, бриллiантовая цепь, поддерживающая орден Андрея Первозванного, оторвалась от мантiи и упала к Его ногам. Один их камергеров, поддерживающих мантiю, поднял ее и передал министру Двора, графу Воронцову, который положил ее в карман. Все это произошло так быстро, что не было замечено никем, кроме тех, кто находился близко к Императору. Как я уже говорил, я был в их числе и в настоящiй момент являюсь единственным очевидцем этого инцидента, оставшимся в живых. После церемонiи всем, кто видел это, было приказано не говорить об инциденте, и до сих пор он не был никому известен»[16]. Сведенiя об этом содержатся также в дневнике Вел. Кн. Константина Константиновича.[17] Последнiй писал: Вел Кн. «Владимир Александрович оправлял так усердно порфиру на Царе, что оборвал часть цепи Андрея Первозванного, которая надета была на Государе»[18]. И далее: «Во время Коронацiи у Набокова, который нес корону, сделался понос…»[19]. (В последнем случае, речь идет о статс–секретаре, сенаторе, члене Государственного совета Д.Н.Набокове – отце масона, видного деятеля Временного правительства, переводчика похищенной большевиками переписки Царственных Мучеников…)

18 мая случилась трагедiя на Ходынском поле. «До сих пор все шло, слава Богу, как по маслу, – записал Царь в дневнике, – а сегодня случился великiй грех. Толпа, ночевавшая на Ходынском поле, в ожиданiи начала раздачи обеда и кружки, наперла на постройки и тут произошла страшная давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!!» Убiенных, по приказанiю Государя, поминали на заупокойных  ектенiях, как «верноподданных Царевых, нечаянно живот свой положивших»[20]; каждой пострадавшей семье Царь из личных средств отпустил по тысячи рублей. Раненые в больницах, которых посетили молодые Царь и Царица, искренне просили простить их за то, что испортили праздник. Бес, мол, попутал.

«Катастрофа, – считала Вел. Кн. Ольга Александровна, – привела москвичей в унынiе. Она имела много последствiй. Враги Царской власти использовали ее в качестве пропаганды. (…) Многiе разногласiя, существовавшiе среди Членов Императорской Фамилiи, стали достоянiем гласности.(…) …Возложили вину за случившуюся трагедiю на дядю Сергея, генерал–губернатора Москвы. (…) Своими попытками свалить вину на одного лишь человека, да еще своего же сородича, мои кузены, по существу, поставили под удар все семейство, причем именно тогда, когда необходимо было единство. Более того, узнав, что Ники отказался отправить в отставку дядю Сергея, они набросились на Царя»[21].

Государь мог с полным основанiем напи­сать 29 iюля 1896 г. своему кузену Джорд­жи в Англiю: "Нынешнiй год — какой-то каторжный год, в котором Алике и Я являем­ся вроде мучеников..."[22]

Из сказанного выше совершенно очевид­но, что, не чувствуя некоторой Высочайшей поддержки, вряд ли бы всероссiйская сплет­ня или, как писал еще Ф. М. Достоевскiй, "русская веселенькая болтовня" получила столь широкое распространенiе. С усер­дiем, достойным лучшего примененiя, те, у кого Господь отнял разум, сосредоточен­но пилили сук, на котором сидели сами.

Из этой "высокой" среды[23] выползло гнусное прозвище молодой Царицы: "гес­сенская муха". Автор современной книги о Царице мученице не нашел ничего луч­шего, как заметить по этому поводу: "Прав был Николай Васильевич Гоголь: "Выража­ется сильно россiйскiй народ! и если награ­дит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света..."[24]

Что можно ответить этому современному хаму?

         За что же осуждали Государыню? — За все. — И в таком ответе не будет преувели­ченiя.

Одна из ближайших подруг Императрицы писала: "Ее практичность, деловая сметка были не по нраву Свите. Над этими качества­ми злопыхатели смеялись и осуждали Госу­дарыню за то, что Она удостаивала Своей дружбой лиц, которые, по их мненiю, не достойны вниманiя Императрицы Всероссiйской. /…/ Ее Величество обвиняли в из­лишнем демократизме. Но Государыня была непреклонна и никому не позволяла дикто­вать Ей вкусы. Иногда меня удивляло, поче­му Она предпочитает друзей попроще, а не из более привилегированных кругов. [...] Ве­ликосветская чернь никогда не пыталась по­нять подлинную натуру Ее Величества. Ос­лепленные гордыней, аристократы ополчи­лись на Нее, не зная никакого снисхожденiя. [...]

Благотворительной Ее работе приписаны эгоистическiе мотивы, глубокая религiоз­ность Государыни стала предметом насме­шек, сама Ее нацiональность, от которой Она с такой готовностью отрешилась, под­вергалась незаслуженному осужденiю. Она знала и читала все, что говорили и писали о Ней, однако как ни пытались авторы ано­нимных писем очернить Ее, а журналисты облить грязью, ничего не прилипало к чистой душе Императрицы.

Я видела, как Она бледнеет, как глаза Ее наполняются слезами, когда что-то особен­но подлое привлекало Ее вниманiе. Однако Ее Величество умела видеть сiянiе звезд над грязью улицы"[25].

Один за другим у Царственных Супругов рождались Дети. Первое время рождались девочки: 3 ноября 1895 г. — Ольга, 29 мая 1897 г. — Татьяна, 14 iюня 1899 г. — Ма­рiя, 5 iюня 1901 г. — Анастасiя. По этому поводу в обществе неизменно язвили. Ког­да, наконец, 30 iюля 1904 г. родился долго­жданный Наследник и вскоре, к ужасу Родителей, у Него обнаружилась та самая бо­лезнь, которой больше всего когда-то опа­салась Государыня, Они всеми мерами ста­рались скрыть ее не столько от народа, сколько от самых ближайших родственников и так называемого "высшего общества", справедливо опасаясь очередной волны безчувственного злословiя. Представленiе о том, что могли говорить, можно составить по вот такому (рядовому), относящемуся к 1901 г., ядовитому замечанiю известной великосветской сплетницы А. В. Богданович (супруги члена Совета министра внутренних дел): "В народе водворилось понятiе, что молодая Царица приносит несчастье, и, к ужасу, можно сказать, что это понятiе оправдывается"[26].

Наследник Всероссiйского Престола не­выносимо страдал. Общество шепталось: "Обезножил". Страданiя у Мальчика од­нажды были столь невыносимы, что Он, вну­тренне смирившись с неизбежным, попро­сил Родителей: "Когда Я умру, поставьте Мне в парке маленькiй каменный памят­ник"[27]. — С той стороны опять ни капли сочувствiя — одни пересуды.

Но Мальчик, не забудем, родился по мо­литвам у мощей прославленного по Царской воле преподобного Серафима Саровского. Его болезнь — .это болезнь самой Россiи, которой, за ее неверность, пришлось кро­вью умыться— и не раз. Слишком все это хорошо нам известно...

Когда во время крещенiя Младенца пома­зывали св. мvром, "Он поднял Свою ручку и простер Свои пальчики, как бы благослов­ляя присутствующих"[28]. "Отче, отпусти им: не ведят бо что творят".

Домашнiе пересуды постепенно вышли за пределы Россiи. Посол Французской рес­публики при Россiйском Императорском Дворе М. Палеолог в своем собранiи вся­ческих сплетен и слухов, названных им поче­му-то "дневником", следующим образом описывает Императрицу на одном из тор­жественных обедов: "...Вскоре Ее улыбка становится судорожной, Ее щеки покрыва­ются пятнами. Каждую минуту Она кусает Себе губы. И Ее лихорадочное дыханiе за­ставляет переливаться огнями бриллiанто­вую сетку, покрывающую Ее грудь. До кон­ца обеда, который продолжается долго, бедная Женщина, видимо, борется с истери­ческим припадком"[29].

Но было бы напрасной тратой времени разъяснять французскому послу и ему по­добным, что Государыня страдала невралгiей лица боли при которой пострашнее зубных,  что мучительные приступы ишiаса де­лали иногда затруднительным самое обыч­ное передвиженiе. Даже во время богослу­женiя Она иногда сидела, "хотя считала это величайшим грехом и слабостью"[30]. В ре­зультате частых острых переживанiй было поражено и сердце Императрицы.

Подобные обстоятельства заставили Цар­ственных мучеников вести замкнутый образ жизни.

Один из немногих близких Царской Семье людей флигель–адъютант А. А. Мордвинов писал: "Императрица вовсе не желала за­мкнутой жизни и не старалась избегать лю­дей, как это было принято утверждать. На­оборот, с самого начала Она старалась сой­тись возможно ближе со Своими новыми родственниками и со Своей новой средой, столь непохожей на Ее прежнюю. Делала Она это, правда, неумело и крайне застен­чиво, и Сама от Своей ненужной застен­чивости много страдала, да и новая обста­новка и новые характеры так сильно раз­нились от Ее прежнего Герцогского и Анг­лiйского Дворов. Но если Она не умела подходить к людям, то подойти к Ней мог всякiй, в ком Она, довольно чуткая на этот счет, — не подозревала ни малейшей хитро­сти. Этими недостатками ни в коей степени не обладали ни Михаил Александрович, ни Ольга Александровна. Она чувствовала, что эти оба Ее не критикуют, относятся к Ней действительно по–родственному и с ними Она чувствовала Себя не так "настороже" и натянуто как с остальными "[31].

Их было, в сущности, немного — тех мест, где Она была Сама Собою.

С Супругом. В детской. С Их Другом Гри­горiем.

С Аннушкой (А. А. Вырубовой). С Лили (Ю. А. Ден). С Настенькой (гр. А. В. Гендриковой)...

С простыми людьми. Ранеными офицера­ми и солдатами. С юродивыми, блаженны­ми, праведниками... Матренушкой–Босоножкой, Пашей Дивеевской, Митей Козель­ским, Макарiем Верхотурским, Василiем Босым, Марфой Царицынской, старицей Марiей Новгородской...

Ну, и, конечно, в моленной, в Феодоровском соборе, перед образами Господа, Его Пречистой Матери и святых...

"Близкiе к Императрице, — писал В. Н. Коковцов, — часто говорили, что Она выхо­дила из Ее уединенiя в молельне Феодоровского храма совершенно переродившеюся и даже какою–то просветленною, и не раз они слышали от Нее, что Она испытывала в Своем уединенiи какое-то необъяснимое для Нее Самой разрешенiе всех Своих со­мненiй, и самая жгучая печаль сменялась такой легкостью жить, что Она боялась толь­ко одного, как бы какое-нибудь неосторож­ное слово, сказанное даже самыми близ­кими и дорогими для Нее людьми, не вер­нуло Ее к повседневной жизни, с ее злобой и неправдой. [...] Излюбленной темой всех интимных разговоров, которые происходят в присутствiи Великих Княжон, когда нет никого посторонних, служит всегда область молитвы и самые разнообразные проявле­нiя того отношенiя человека к Богу, кото­рое должно быть положено в основанiе всей жизни человека, если только он пони­мает свое призванiе жить, как Она всегда выражалась, в Боге и слепом повиновенiи Его воле"[32].

Дважды венчанная Жена (Императора и Россiи) и вдвойне Мать: Наследника Отца–Венценосца (Помазанни­ка Божiя) и той же Рос­сiи.

"Как супруги Они сос­тавляли одно целое"[33], — свидетельствовала Ю. А. Ден.

«Брак – это соединенiе двух половинок в единое целое, – запишет через пять лет после свадьбы Государыня в Своем дневнике. – Две жизни связаны вместе в такой тесный союз, что это больше уже не две жизни, а одна»[34].

Даже весьма непрiязненно относившiйся к Государю и особенно к Государыне В. Н. Коковцов вынужден был отметить "Их се­мейное действительно безоблачное счастье, которое не знало никаких размолвок или несогласiй и только росло и крепло с годами[35]. Среди тягот войны Она пишет Ему (12.11.1915): "...Посылаю Тебе Мои самые нежные думы, пожеланiя и безконечную благодарность за чрезмерное счастье и лю­бовь, которые Ты Мне дал за эти 21 год! Мой любимый, трудно быть более счастли­выми, чем Мы были, это и дало Нам силу перенести много горестей". (13.11.1915): "...А любовь все росла и становилась все глубже и нежнее".

"Я не умею рассказывать про характеры Царской Семьи, — заявил старый камерди­нер Государыни А. А. Волков следовате­лю, — потому что я человек неученый, но я скажу, как могу. Я скажу про Них просто: это была самая СВЯТАЯ ЧИСТАЯ СЕМЬЯ"[36].

В жизни святых мало случайного...

Зимнiй вечер, лиловый отлив.

 Государыня этот цвет

Так любила... (Н. Ганина).

Этот цвет в Церкви, как известно, сим­волизирует крест Господень.