Тяжелая синодально-бюрократическая машина работает полным ходом, пущены в действiе все части ее механизма, но толку от этого получается мало. Очевидно, в неизведанных глубинах народной души народилось неизбывное стремленiе к правде, неудовлетворенное правдой Синодской <...> Великую трагедiю пе­реживает сейчас Церковь, и, что уж яснее всего <...> смертельной опасности не видят и не хотят видеть те, которые в силу обета должны стоять на ее страже <...> Для Синода победный марш епи­скопа Никона знаменует торжество Православия, но для Церкви — это один из самыхъ тяжелых, самыхъ роковых ударов, когда-либо вы­падавших на ее долю <...> 11

Подобных публикацiй в ближайшiе месяцы после изгнанiя имяславцев с Афона появилось великое множество. Синод внезапно оказался почти в полной изоляцiи: общественное мненiе сразу же стало на сторону гонимых иноков. Архiепископ Никон, и без того не пользовавшiйся любовью прессы, окончательно превратился в антигероя: на него обрушился поток обвиненiй. «На ужас всему мiру, iерарх православной Церкви с солдатами, с пеной у рта, со словами проклятiя и ненависти врывается в монастырь и оружiем, побоями и заточенiем работает во славу православной Церкви против представителей сомнительной ереси имяславцев!» — так описывал афонскую экспедицiю архiепископа Никона князь В. П. Мещерскiй12. А один из авторов газеты «Утро Россiи» возмущался тем обстоятельством, что Синод послал на Афон «человека крайне узкого, одностороннего, неуживчивого, придирчивого, капризного, не стесняющегося в прiемах борьбы с почему-либо неугодными ему лицами» 13. Отвечая на эту критику, Никон называл «Утро Россiи» «жидовско-раскольничьей газетой», напоминая «что речь идет не об епископе, а об архiепископе, не о заштатном епископе, а о постоянном члене С[вятейшего] Синода, не о каком-то неуче, а удостоенном высокого званiя почетного члена Московской Императорской духовной академiи, хотя он в сей Академiи и не учился, и получившего за свои труды две Макарьевскiе премiи» 14.

Однако никакiе напоминанiя Никона о своих заслугах, титулах, премиях не убеждали его критиков в правоте его действiй на Афоне. Три месяца спустя после афонских событiй Никон писал с обидой и раздраженiем: «Жидовская печать и все, кому ненавистны Церковь православная и ее iерархия, пронесли яко зло имя мое, извратив все что творилось за эти три месяца на св. Горе, представили меня каким то инквизитором, а еретичествующих, отпадших от Церкви монахов и послушников — какими-то мучениками. Простой читатель, привыкнув верить всякой печатной строке, верит и этим сказкам и блазнится <...>». 15 Во всем, что писалось и говорилось против него, Никон видел жидовскiй заговор против русского человека»16. «Не стыдно ли нам, — вопрошал он, — что жиды сумели захватить в свои поганые руки сотни наших газет?» 17. Но дело, конечно, было не в «жидах»: погромные действiя Никона на Афоне вызвали негодованiе даже самыхъ заядлых русских патрiотов и консерваторов. В статье «Живы ли мы?» Никон восклицал: «Как бы мне хотелось громко крикнуть на всю Русь православную: "Кто жив человек? Отзовися!"» 18. Но мало кто от­зывался. Вопли архiепископа либо оставались безответными, либо то­нули в хоре возмущенных его действiями голосов.

Параллельно с публикацiями против Никона появляется немалое чис­ло статей в защиту iеросхимонаха Антонiя (Булатовича). Автор одной из них, знавшiй Булатовича лично «еще со школьной скамьи», пишет:

Булатович всегда был, правда, горячим, но глубоко искренним, ве­рующим и религiозным человеком. Его чисто рыцарскiе принципы были чужды тщеславiя и карьеризма. Лучшим доказательством этого служит то, что, следуя своему призванiю, он пожертвовал своим крупным состоянiем, блестящим положенiем отличившего­ся на поле брани гусарского гвардейского офицера, ожидавшей его в будущем военной карьерой для того, чтобы посвятить себя всеце­ло служенiю Богу. В последнiй раз я виделся с ним пред постри­женiем, когда он поступал простым послушником в скромный за­городный монастырь.

Меня поразило его глубокое христiанское смиренiе, светящаяся в глазах его горячая «мужицкая» вера, ка­кая-то детски-радостная покорность, с которой он переносил тяже­лое иноческое послушанiе. Принял он самый суровый монашескiй обет схимы для того, чтобы быть смиренным подвижником на Афо­не и в полном смысле слова отрешиться от мiра и даже от того дви­женiя по церковной iерархiи, которое при его выдающихся способ­ностях и связях было бы ему всегда доступно <...> Все это дает мне право утверждать, что даже заблужденiя Булатовича вполне ис­кренни и чужды каких бы то ни было тщеславных расчетов и сооб­раженiй, столь несправедливо приписываемых преосвященным Никоном. Зная благородство и искренность отца Антония, я не со­мневаюсь в том, что, если он убедится в своем заблужденiи, он в нем открыто сознается; но для этого нужны кроткiе увещанiя в духе христiанской любви, которая в моем сознанiи не вяжется с приме­ненным владыкой Никоном крещенiем афонских монахов из паро­ходных пожарных труб 19 .

Мы не будем разсматривать все, что было написано в 1913 году по поводу изгнаня имяславцев с Афона. Остановимся на нескольких наиболее значимых публикацiях. Среди них первое место по остроте и резкости занимает статья Н. А. Бердяева «Гасители духа», в которой он обрушивается с вызывающей критикой на Святейшiй Синод и на весь россiйскiй церковно-государственный истеблишмент. Бердяев, к тому времени уже снискавшiй известность как философ, литературный критик и общественный деятель, говоря о причинах, побудивших его к написанiю статьи, признавался, что «возмущали насилiя в духовной жизни и ни­зость, не-духовность нашего Синода» 20. Статья интересна не столько Богословскими выкладками молодого Бердяева, сколько тем возму­щенiем и негодованiем, с которым он воспринял афонскiе событiя. Подобные чувства разделяли многiе представители верующей интел­лигенцiи, в том числе и достаточно далекiе от Церкви, но сочувство­вавшiе идеям духовного возрожденiя — идеям, носившимся в возду­хе с начала XX века:

На Афоне запахло «дымным порохом» <...>21. Истязанiями и изувечиванiями убеждают в правоте синодальной веры. Где же го­лос Церкви, который скажет свое властное слово по догматическо­му вопросу, затрагивающему самые основы христiанства? Впервые за долгiе, долгiе столетя вышел православный мiр из состоянiя духовного застоя и заволновался вопросом духовного, мистическо­го опыта, не мелочным вопросом церковного управления. <...> В от­вет на духовное волненiе православного мiра, волненiе лучших монахов, старцев и мiрян, всем сердцем своим преданных правосла­вiю, раздался голос офицiальной, казенной Церкви, и она покрыла себя несмываемым позором <...> Офицiальная Церковь оказалась постыдно безсильной. Вдруг обнаружилось, что нет силы и жизни Духа в синодальной Церкви. Зверская расправа архiепископа Нико­на над афонскими монахами, отданiе схимников, проживших на Афоне по 30 и 40 лет (и более. – К.Б.), на растерзанiе войскам и полицiи, обнаружи­вает небывалое паденiе Церкви, последнее ее униженiе. Любят иногда кричать о том, что Церковь угнетена государством. Но епи­скопы сами же призывают государственную власть к насилiям во имя своих целей, они в тысячу раз хуже солдат и городовых <...> По­сле изуверской расправы над несчастными монахами был разгром­лен Афон, древнiй оплот православя, и св. Синод решил, что рус­ская и константинопольская Церкви уничтожили ересь. Изувеченные монахи остались вещественными доказательствами победы сино­дальной истины над еретическим заблужденiем 22".

Публикацiи архiепископа Антоня (Храповицкого) в «Русском иноке» Бердяев называет «площадной бранью, достойной извозчика, а не князя Церкви», а действiя архiепископа Никона на Афоне считает следствiем его безсилiя кого-либо в чем-либо убедить без помощи штыков. Во всем конфликте Бердяев усматривает противостоянiе, с од­ной стороны, людей живого религiозного опыта, напряженной духов­ной жизни, принадлежащих к мистической традицiи, с другой — епи­скопов, пропитанных утилитаризмом, не способных вникать в глубокiе мистическiе вопросы, ненавидящих всякую жизнь и всякое движе­нiе" 23. Афонскую смуту Бердяев использует в качестве повода для кри­тики «синодальной Церкви».

Вечное обращенiе синодальной Церкви к силе государственно­го оружiя есть откровенное признанiе в том, что ее православiе безсильно, неубедительно и не соблазнительно <...> Врата адовы давно уже одолели синодальную Церковь, как одолели и Церковь пап­скую. А это значит, что синодальная Церковь не есть подлинная Церковь Христова, которой не одолеют врата адовы. Трагедiя имеславства изобличает ложь офицiальной церковности, отсутст­вiе в ней Духа Христова <...> В синодальной Церкви паралич пере­шел уже в омертвенiе, она выделяет трупный яд и отравляет им духовную жизнь русского народа. Все, что есть в русском народе жи­вого, духовного, ищущего Божественной правды и Божественнай жизни, должно уйти из этой церкви разложенiя и гнiенiя» 24.

Вслед за Бердяевым на афонскiе событiя откликнулся в уже упоминавшейся нами статье в «Русской мысли» С. Н. Булгаков. Он обвинил церковную власть в том, что она сначала «вместо содействя выясненiю вопроса прибегла <...> к излюбленному прiему зажиманiя ртов», отдав обсужденiе вопроса на откуп архiепископу Антонiю (Храповицкому), «сразу обругавшему новое движенiе без всякого разбора и даже знакомства с ним и тем подлившему масла в огонь» 25, а потом подвергла имяславцев физической расправе при участiи архiепископа Никона. Реакцiя Булгакова на афонскую миссiю Никона была однозначно негативной:

• стыда, негодованiя, горя, обиды за Церковь появляется на лице при мысли об этой экспедицiи и о той печальной роли, до которой допустил себя православный архiепископ, не устранив­шiйся от морального соучастiя в гнусной расправе с афонскими иноками. Эта экспедицiя с полным единодушiем была осуждена всеми независимыми органами печати, правой и левой, православ­ной и неправославной <...> Вместо мудрой терпимости и благожела­тельности церковная власть проявила ревнивое властолюбiе, ради которого вырваны и растоптаны пробивающiеся ростки церковной жизни, и притом где же? — на святой горе, искони почитавшейся святынею православiя, как «удел Пресвятой Богородицы». Своими действями Синод как будто хочет довершить давно уже происхо­дящiй разрыв нравственной связи между ним и церковным наро­дом, и, конечно, самоубiйственным для него является это расселе­нiе по городам и весям россiйским афонских «исповедников», вкусивших сладости архипастырского жезла. Этот разрыв может не чувствоваться, пока церковная власть прикрыта оградой государст­ва, но это обнаружится тотчас же, как только, по воле судеб, разру­шится эта ограда 26. Последнiе слова Булгакова оказались пророческими: как только в 1917 году Церковь лишилась «ограды» со стороны государственной власти, разрыв между ее руководством и церковным народом обнаружил­ся со всей очевидностью.