Церковь, этот самодовлеющий и не зависящий от внешнего мира богочеловеческий организм, начинает у него внутренне-необходимо нуждаться в каком-то еще соработничестве (или, как по-советски говорит автор, «сотрудничестве») с этим миром, вместо того, чтобы активно-энергически стремиться весь мир привести ко Христу, все сферы жизни, в том числе (и прежде всего!) и государей, сферу государственного управления. Наш уважаемый диакон, мнящий себя наследником византийской симфонии, склонен пустить врага внутрь, за святые стены града Божия, он, склонен к братанию с врагом, к «экуменическому» размыванию границ между Церковью и внешним миром, не к воцерковлению его, а к обмирщению самой Церкви.

Дух Святой всегда действует в Церкви, действует необходимо и постоянно в силу её богочеловеческой, христологической природы. Причем, это действие касается не какой-то одной стороны жизни Церкви, но абсолютно всех её сторон, в том числе и сферы административного управления. Поэтому сергиане должны либо усматривать действие Духа Святого во всех деяниях Московской Патриархии (как, например, снятие прощений с обновленцев Алексием Симанским, отпевание Сталина      с именованием его «генералисимусом Иосифом» и ранее-подобострастные здравицы ему, отчеты перед Советом, регистрацию священнослужителей, то есть, назначение их вопреки святым канонам светской властью, - нарушение тайны исповеди под давлением КГБ и т.д.), либо Признать, что они были неправы и в своей, церковной политике погрешали против Христа и Духа Божия.

   Для того, чтобы получше разобраться в коренной и очень типичной ошибке нашего уважаемого диакона, необходимо предметно углубиться в то учение, на которое так любят безосновательно ссылаться скрытые явные сергиане - в православное учение о симфонии властей. Будучи в его наиболее законченном виде сформулировано императором Юстинианом, оно является плодом не отвлеченного богословствования, но самой православной жизни. Мало кто, часто излагая его своими словами, приводит точный текст знаменитой шестой новеллы Юстиниана, из которой оно заимствовано.«Величайшим благословением человечества, - говорится в ней, - являются дары Божии, ниспосылаемые нам с небес по Его милосердию - священство и царство. Священство служит предметам Божественным; царская власть главенствует над человеческими и о них заботится; но обе исходят из одного и того же самого Источника, и обе украшают жизнь человека», (цит. по: 4, с.221-222). Итак, очевидная и непреложная   общность «священства» и «царства», Церкви и государства - в богоданности их, в приобщенности к незыблемому и вечному Источнику - Богу. Не о всяком государстве мыслит православное сознание в русле его «сотрудничества» или симфонии с Церковью, но лишь об обращенном к Богу, в Нем черпающем силы и в Нем находящем оправдание своей власти. Любое же другое государство не может находиться с Церковью в состоянии симфонии хотя бы по той простой причине, что рано или поздно оно за грехи людские Богом просто истребляется. Будем всегда помнить, что во времена вавилонской башни очевидным образом наличествовали какие-то формы организации земной жизни, а в Содоме наверняка имелось некое подобие городских властей. Представляется очевидным, что в упомянутом вкратце учении речь идет не вообще о государстве, но лишь о христианском государстве, о чем прямо говорится в кодексе Юстиниана, 1, 27,2: «Во имя Господа Иисуса Христа начинаем tbi всегда наше предприятие и действие. Ибо от Него приняли мы попечение о всей Империи... Она даёт нам силу мудро управлять государством и твёрдо сохранять над ним нашу власть... А потому вручаем нашу жизнь Его Провидению...» (цит. по: 4, с.220) «Византийское общество, - замечает в связи с этим прот. Иоанн Мейендорф, - избежало цезарепапизма не противопоставлением императорам иной соперничающей власти (то есть власти священства), но отнесением всей власти непосредственно к Богу». (4, с.221). Константиновская симфония стала возможной лишь после обращения императора к вере, когда он возымел желание в своем управлении государством следовать заветам Христа; в эпоху же гонений ни о каком взаимодействии институтов говорить не приходится. Можно говорить лишь о лояльности христиан к государству как таковому, в том, что не касается веры.

Но для того, чтобы адекватно понять суть учения о симфонии, мало и этого. Византийские императоры часто (и неизбежно!) абсолютизировали свою власть, изменяя стоявшему перед ними христианскому идеалу, за что их много и уничтожающе критиковали святые отцы и учителя Церкви. Но в том, хотя и грешном и несовершенном, но все же в конечном счете христианском обществе всегда жило ощущение неотмирности идеала, его нетождественности реальной жизни. Даже и в применении к священному царству, византийской империи или древней Руси, учение Юстиниана, в котором завершается и оформляется работа соборного сознания древней Церкви над проблемой христианской государственности, - это учение не о сущем, но о должном, о том, каким должно быть государство по отношению к Церкви и как Церковь должна строить свои отношения с государством при условии добровольного подчинения обоих единому универсальному принципу - Христу - Слову, делу и лику Божию. Подлинная симфония - это всегда в конечном счете есть некая эсхатологическая перспектива, а не реальность, а реальность может быть лишь в большей или меньшей степени сориентирована на неё.

Так ли учит о Церкви и государстве наш уважаемый оппонент? Увы, его воззрения в действительности имеют мало общего как с православной симфонией, так и с либерально-секулярной «терпимостью». По мысли диакона А .Лоргуса, Церковь всегда обречена на «сотрудничество» с любым государством просто в силу того, что такова природа вещей (Церковь земная присутствует на земле и связана с землей), а государство, какое бы то ни было, только лишь в силу этого (то есть сотрудничества Церкви с ним) перестает быть богоборческим и начинает способствовать земному служению Церкви. «К концу 20-х годов, - пишет автор, - стало ясно, (?) что государство, которое возникло на руинах Российской империи, государство, построенное на идеологии большевиков, будет относиться к Церкви иначе, чем требовала того большевистская идеология и к чему стремился партаппарат...» «Трудно представить себе разделенными советское государство и идеологический аппарат, который это государство наполнял (?), - переходит далее автор к своему принципиальному положению. - И тем не менее смеем утверждать, что это вещи разные. И в некоторые исторические периоды это было очевидно...» «В 30-е годы многое незаметно изменилось», - утверждает он, хотя и признает, что в то же самое время «началась политика компромисса, ознаменованная тенденцией подчинения государству». Итак, концепция вырисовывается. Диакон А-Лоргус подхватывает излюбленный, доволно обветшавший аргумент сергиан. .Если бы не началась политика компромисса, считают они, если бы Церковь добровольно не подчинилась государству (сказано вполне открыто), to всех бы  истребили, и никакой Церкви бы не осталось (хотя сами при этом признают, что сергиан истребляли точно так же, как и не принявших «декларации» митрополита Сергия). Но именно в силу этого компромисса и подчинения, считает диакон Андрей, начало меняться само государство. Вот это, пожалуй, - вполне оригинальное открытие самого автора. До сего сергианская «апологетика», кажется, еще не доходила. Принципиальное несоответствие этой «апологетики» православному учению о Церкви и государстве мы попытались показать выше. Но, может быть, имеются какие-либо факты, действительно свидетельствующие о, пусть частичном, перерождении режима под благотворным влиянием сергианской иерархии? На какие же факты пытается опереться автор?

Роспуск организаций воинствующих безбожников и закрытие их печатных изданий в 30-е годы. Прежде всего, это верно лишь отчасти. Так, журнал «Безбожник» выходил с 1922 по 1941 годы, а журнал «Анти-религиозник» - с 1926 по 1941 год (см. 1, 78). Антирелигиозные лозунги, выдвинутые ранее, присутствовали среди лозунгов ЦК ВКП(б) в майские и октябрьские дни до 1941 года. Летом 1954 года (то есть в разгар послевоенного «ренессанса») выходит и начинает реализовываться постановление ЦК КПСС «O крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде.» И т.д. и т.п. Все это свидетельствует о том, что значение действительно имевшего место частичного разгона «безбожников» не стоит преувеличивать. Почему же «воинствующие безбожники», несмотря на свою «честность и преданность», в конце концов впали в немилость у главарей режима? Менее всего причиной этому доброе расположение властей к Церкви, их отказ от гонений. Дело в том, что антирелигиозная пропаганда, которой столь рьяно занимались «воинствующие безбожники», даже если встать на точку зрения атеистов-государственников, с самого начала имела скорее обратный эффект. Ритуальные кощунства, «антирелигиозные торжества», проводившиеся безбожниками в дни церковных праздников, были настолько топорны и пошлы, что вызывали брезгливое неодобрение даже у наиболее умных лидеров большевистского государства. То же относится и к печатным изданиям подобного толка. Так, А. В.Луначарский, инициатор и организатор «комсомольского рождества» 1918-1919 гг., прямо (хотя и довольно вежливо) высказался об этом «празднике»: «Трудно сказать, чего больше во всем этом - невежества или безвкусицы, («Революция и церковь» 1919, №1, с.302). В конечном счете власти должны были признать, что тактика «кавалерийского наскока» на религию и Церковь не оправдала себя. Вера не угасла в народе после бесовских оргий комсомольцев. Напротив, перед лицом столь явной и неприкрытой агрессии со стороны этих марионеток сатанинских сил, Церковь еще более сплачивалась, часто даже привлекая новых членов. Поэтому вскоре после явного успеха «ЦКГБ» на другом фронте, после подписания митрополитом Сергием своей печально известной декларации о лояльности 1927 года, и после явной неудачи обновленцев было окончательно решено перейти к «долговременной осаде» Церкви и «просачиванию» внутрь синодальных структур (в чем, кстати, к тому времени немало преуспели Тучкдв и его' приспешники). Их цель была - сохранить видимость существования «настоящей» (не дискредитировавшей себя обновленческой!) Церкви при максимальном подчинении ее своим интересам. Власть стремилась прибрать к рукам церковные институты, чтобы использовать их для нужного ей, власти, воздействия на массы. Это была та же война с религией, война на уничтожение, только в иных более замаскированных, завуалированных (и потому более коварных) формах.

И здесь мы не без душевного трепета и с сознанием собственного недостоинства подходим к следующему тезису передового диакона, пытающегося постулировать и доказать. недоказуемое, к его мысли о благотворной роли Совета по делам религий. Совет, считает О.Андрей Лоргус, был не инструментом гонений на Церковь со стороны безбожного государства, но посредническим органом, способствовавшим их «сотрудничеству» и даже в известном смысле помогавшим Церкви в условиях атеизма. Причем, относится этот изумительный тезис не к каким-то отдельным людям - сотрудникам Совета, но к Совету в целом, к его функциональной роли в системе отношений Церкви и государства. «И в прошлом и теперь, - пишет автор, - властям приходится учитывать (?) религиозные нужды народов, межцерковные проблемы. В силу этих причин в Совете по делам религий создавались не только отделы Православия, ислама и т.д. Совет принимал участие в обеспечении Церкви... техническими и интеллектуальными средствами. Нуждаясь в интеллектуальных силах, которыми владеет общество, государство, сейчас Церковь может свободно общаться с любыми общественными государственными институтами, иерархия может интеллектуальные силы черпать напрямую из любого общественного источника. Но тогда единственным источником (!), где Церковь могла почерпнуть интеллектуальные силы, был Совет по делам религий. Единственно реальным окном, через которое Церковь общалась легально с государственными структурами, был Совет по делам религий.» И хотя автор вымучено признает «лживость, двойственность и уродливость» ситуации, кончает он свой панегирик Совету в патетических тонах: «Может ли само по себе такое сотрудничество Церкви и такого государства быть предосудительным? Именно такое сотрудничество церковной иерархии и государственных институтов не может и не должно быть осуждено.»

Обратимся к фактам. Прежде всего, они прямо-таки вопиют о том, что, будучи, с одной стороны, государственным органом,.Совет с другой стороны, постоянно и целенаправленно вмешивался во внутриканоническую область Церкви, назначал, снимал епископов и отдельных видных священнослужителей, закрывал храмы, то есть фактически регулировал те стороны жизни Русской Православной Церкви, которые, независимо от отношений с государством, подлежали и подлежат ведению исключительно церковной власти. Но если в перечисленных вопросах Совет действовал по крайней мере через посредство послушного священно-началия, то в области межцерковных отношений, о которых упоминает диакон А. Лоргус, мнения иерархии вообще не спрашивали. По меткому замечанию О.Владимира Русака, за границу выпускали только церковников, «просоветским духом от которых разило за версту. Церковность и самостоятельность каждого из них давно были проданы за советскую чечевичную похлебку» (7, с. 357).  Консультацией делегатов в Совете начиналась, обширным отчетом в нем заканчивалась любая зарубежная поездка. На каждого человека с Запада, с кем встречались члены (так и хочется сказать -«советской»!) церковной делегации, в Совете было заведено «дело» с характеристикой его политической позиции по отношению к советскому режиму. На всех межцерковных встречах присутствовали представители Совета. Совет разрабатывал церковную экскур­сионную программу для зарубежных гостей и часто разыгрывал ее сценарии своими силами (см об этом и о других примерах деятельности Совета: 1, с.15, 17; 5, с. 26, 119).

Совершенно особую роль в церковной жизни времен «застоя» играли уполномоченные Совета, фактически они-то с подачи КГБ, и управляли Патриархией. В г .Кисловодске в храме св.  Пантелеймона в свое время висело объявление: «По распоряжению уполномоченного Совета... вход в алтарь заштатным священникам воспрещен». Вскоре храм этот был закрыт (см. 6) для записного богослова и канониста, каковым, по-видимому, считает себя диакон Андрей Лоргус, комментарии здесь излишни. Подобное распоря­жение (которое само по себе выглядит вообще-то очень странно) в принципе мог издать только правящий архиерей.

  В Ташкенте на Страстной неделе, в Великую среду, во время таинства Елеосвящения местный уполномоченный позвонил в собор и потребовал прекратить соборование. И епископ после четвертого Евангелия прервал таинство (там же). Что на это скажете, отец диакон? А епископ Кировский Иоанн в ходе «взаимодействия» с государством говорил: «Кто посмеет ослушаться уполномоченного, того я запрещу». Всем, служившим в годы так называемого «застоя», известна эта ситуация, когда хорошего священника уполномоченный может убрать своей властью, а когда приходят к нему с жалобой на плохого, он ссылается на каноническое право епископа. Так выковывались новые кадры в РПЦ. Факты, „ подобные перечисленным, можно приводить до бесконечности.

 Хочется спросить уважаемого диакона: на что рассчитывает он, выдвигая   свои,   с позволения сказать, «тезисы»? На неинформированность читателя? Но у нас теперь, слава Богу, не сажают за распространение информации. Хотелось бы также услышать четкий ответ: в каком смысле и в какой степени все, о чем говорилось у нас выше, способствовало существованию Церкви? Следует ли считать все это «взаимодействием» Церкви и государства (излюбленный термин диакона Андрея Лоргуса) или все-таки весьма вредным для Церкви вмешательством государства и его спецслужб в ее внутренние дела?

По мнению всех беспристрастных исследователей, ярким примером такого вмешательства была регистрация священнослужителей и религиозных объединений в Совете (или у его уполномоченного), при том, что отказ в регистрации фактически означал невозможность служить. Не говоря уже о том, что в свете этой позорной (для обеих сторон) практики усиленно муссировавшийся большевиками тезис об «отделении» выглядит весьма лживо, сама практика регистрации в ее реальном виде была вопиющим нарушением на словах признаваемых принципов демократии и свободы совести и, кроме того, прямо противоречила даже постановлению самой большевистской власти «О религиозных объединениях» от 8-го апреля 1929 года {п.54). Регистрировались не только религиозные объединения в целом. Наряду со списком учредителей и многими другими документами нужно было представлять и список членов регистрируемого общества, то есть фактически вводилась регистрация граждан по принципу религиозной принадлежности {подпункт «б» пункта 4 «Инструкции Белобородова и Курского»; см. «Церковный календарь» на 1924 год, с.35).

7-го февраля 1966 года секретарь Московской Патриархии сказал Г.Т.Ворончихину, представителю верующих" Кировской епархии, в ответ на их просьбу устранить от управления епархией дискредитировавшего себя епископа Иоанна (Иванова): «Епископов назначает и увольняет государственная власть, а не Патриархия!» Такой, ~ с позволения сказать, порядок назначения (не избрания!) епископов под прямым давлением государственной власти в корне противоречит святым канонам Церкви  (4 пр. I Собора, 7 пр. Собора, 19 пр. - Антиохийского Собора).

Клирику со стажем диакону А. Лоргусу должно быть хорошо известно, что в еще столь недавнем прошлом ни один священник не мог приступить к служению без справки о регистрации, выдававшейся уполномоченным. Многим слишком хорошо известно, что значило для священнослужителя не понравиться уполномоченному и лишиться регистрации - увольнение со службы, «колпак» КГБ, голодная семья, бесконечные нищенские скитания, унижения в приемной «хозяина» (если кто-то пытался «смириться») и в конце этого крестного пути - окончательный  выбор: либо медленная гибель от нищеты и преследовании (а дети - то, дети-то чем виноваты!), либо - вербовка в КГБ. Эти щупальца не разжимались никогда. И тогда - страшная тяжесть иудина греха, мучительное раздвоение между служением и «службой», попытки заглушить мучения совести известным русским способом.. Вот здесь уже в самом деле трудно осудить, бросить камень.

А теперь я решусь-таки прямо обратиться к Вам, уважаемый отец Андрей. „Скажите без лукавства (или «лукавого двоения» кто привел Церковь к столь жалкому, положению - ответственны перед Богом или нет? Спасали они Церковь или, может быть, все они просто строили - свою Церковь? Нельзя же оправдывать «послушанием» прямое сотрудничество с врагами Церкви, соглашение с насильственной ломкой нормального канонического устройства церковной жизни государственной властью, когда подчинению прихода настоятелю, настоятеля благочинному и всех вместе - епископу, а епископов - соборной инициативе «сверху», приходили на смену иные принципы: «В виду отделения Церкви от государства приглашение в священники, диаконы или причетники всецело зависит от группы верующих, каковой группе никакая прежняя церковная иерархия, под каким бы видом она ни конструировалась, не может делать никаких предписаний и обязательных постановлений» (1, с.26).

Есть ли совесть у этих людей или, может быть, дарование свободы после стольких лет гонений воспринято теперь как свобода от совести? Впрочем, сия тенденция, на наш скромный взгляд, в определенной степени имела место и раньше.

   B Конце 1927 года митрополит Сергий издал указ № 549 об  обязательном поминовении за богослужением советской власти и отмене поминовения епархиальных архиереев, находящихся в сылке (7, с. 492). Накануне Х годовщины октябрьского переворота  сергиевский Синод разослал всем епархиальным управлениям специальную молитву о властях придержащих (8, с. 39). «Мудрым, .Богопоставленным Вождем народов нашего великого Союза» -Величал тирана патриарх Сергий.

Иерархи буквально соревновались в панегириках вождю.    «Если бы Господь услышал молитвы наших иерархов о даровании Сталину стольких лет жизни, сколько ему желали архиереи Русской Православной Церкви, - со свойственной ему убийственной иронией замечает отец Владимир Русак, - то время жестокого, сталинского террора продлилось бы до Страшного Суда» (1, с. 51). Это у них называется «лояльностью»… Их не принуждали к «сотрудничеству», и менее всего они были жертвами. Эти люди всегда жили двойной жизнью, - приступая к Престолу с душой, не очищенной от скверны «мира», совершая действительные таинства в глубине души будучи убежденными, что «вера есть нечто абстрактное». И вот теперь эти «двойники», вместо покаяния старательно прячущие от самих себя своё второе лицо," "фактически предавшие Церковь своим попустительством злу говорят: «наши мученики», теперь они начертали на своих знаменах - «церковность» и эти знамена хотят водрузить на развалинах Святой Руси...

«Позиция лояльности государству и, как следствие личного благоденствия, которую избрал митрополит Сергий, привела церковное руководство в такую бездну падения, что выбраться из нее можно было только окровавленным и в рубище, без фешенебельных резиденций, бесценных облачений, дорогих машин и т.п. Можно было подняться только в качестве служителя Церкви, а не пожинателя плодов и спекулянта на этом служении (1, с.53).

Мы подходим к последнему и самому главному тезису диакона Андрея Лоргуса - к его мысли о перерождении государства под влиянием «сотрудничавшей» с ним и подчинившейся ему Патриархии. Но нуждается ли эта мысль в опровержении, если сам автор спокойно констатирует: «После сталинского периода пришло новое поколение в КГБ »? Диакон Андрей практически никак и не доказал, что «советское государство и наполнявший (?) его идеологический аппарат - вещи разные». Что-то неуловимо знакомое слышится в этой странной формулировке. Миф, внедренный КГБ через национал-большевистскую прессу о «патриотическом» характере сталинского режима, о перерождении интернационального коммуно-фашизма в русский национальный и чуть ли не православный сталинизм воспринят, оказывается, и церковным официозом. Что здесь скажешь… Никто пока еще не доказал, что в основе советской государственной и общественной жизни лежит не материалистическое мировоззрение. Последнее же есть ни что иное, как теоретическое обоснование совершенно особого - сатанинского «откровения» и следующей за ним бесовской инициации, которую в той или иной форме прошли все лидеры советского государства. Практически у всех крупнейших вождей большевистской партии имелся в отрочестве или ранней юности некий эпизод, так или иначе связанный с ритуальным кощунством над святыней (хрестоматиен пример Н.Бухарина). Первична идеология и культ, а государственная практика следует за ними. Чем являются, к примеру, 60 миллионов жертв этого режима? Теперь уже даже многие агностики и неверующие догадываются, что они являются ничем иным, как ритуальным жертвоприношением тому кумиру, о котором сказано, что он - отец лжи (Ин.8,44).

* * *

P.S. Я дописывал эту работу в дни, когда на улицах Москвы гремели выстрелы и лилась кровь, когда Россия вплотную подошла к порогу гражданской войны непосредственно после того, как перед Владимирской иконой Божией Матери был совершен молебен об умиротворении Отечества. «Большей катастрофы в истории Русской Православной Церкви не было», - сказал после памятных кровавых событий отец Андрей Кураев. Именно в тот момент, когда наша Церковь, казалось бы, окончательно выйдя из катакомб, дерзновенно взяла на себя общественную миссию примирения враждующих сторон, - катастрофический провал, явный знак гнева Божиего. Почему? Ведь давно уже, пожалуй, что со времен святейшего Тихона наши иерархи не поднимались на такую высоту служения, не были столь достойны своих предшественников - великих святителей древности. Почему же стала бессильной наша молитва, почему она не была услышана?

Разве не ясно, что нераскаянность в грехе сергианства не дает нашей Церкви стать вровень с высотой своей миссии?! И кто знает, сколько ещё продлится это состояние двоения, которое кто-то, точно назвал лукавым... («Путь Православия». № 3. 1994. С. 164-178. Публикуем в порядке дискуссии).

Глава 8

Миротворец в Афонских спорах

Митрополит Макарий Московский

(Невский)

1996 г

 (Из книги « Царю Небесному и земному верный».

 М.1996 г. стр. LXXVI – XCII))

«Считая послушание самым могучим средством к приобретению любви, Владыка Макарий допускал возможность неподчинения начальству в том случае, когда действия начальства противоречили совести, веления которой для старца были высоким критерием. «Живи так, чтобы совесть была чиста и не упрекала ни в чем. Против совести ничего не делай, её спрашивай, она — судья наш неподкупный», — часто повторял Владыка» (Апушкин К.К. К Воспоминаниям о Митроп. Макарии. Машинопись их архива Апушкиной Е.В. (Мск. С. 40-41). Совесть Владыки, одного из старейших иерархов Русской Церкви, не могла одобрить тех грубых действий, которые были допущены как на Старом, так и на Новом Афоне против имяславцев, представителей аскетически-богословского течения, оформившегося в начале века (1908), основанием для коего послужила книга старца-подвижника, схимонаха Илариона «На горах Кавказа».

Характер этой книги — аскетический и отнюдь не богословский, это — личный духовный опыт монаха, его созерцательное молитвенное состояние. По своему духу книга близка к «Откровенным рассказам странника духовному своему отцу» («Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. Изд. Введенской Оптиной пустыни. 1991), посвящена Иисусовой молитве и передает опыт ее стяжания в сердце.

Вокруг книги на Афоне возникли споры, монахи разделились на почитающих Имя Божие как Самого Бога, «имяславцев», и отрицающих божественное достоинство Имени Божия — «имяборцев». Спор перешел в Россию, в него оказались вовлечены не только церковная общественность, но и православные иерархи, греческие и русские богословы, философы. Афонский спор явился серьезным потрясением для Церкви, вскрыл ее внутренние раны и имел тяжелые последствия, в некоторых случаях трагические. Синодское Послание об «Афонской смуте» от 18 мая 1913 года не внесло мира и не прекратило возникшую распрю о почитании Имени Божия, взаимоотношения спорящих сторон лишь ожесточились, так как в самом Послании также наличествовали выражения неточные, смущающие.

Митрополит Макарий, по мере сил и возможностей данной ему Богом архиерейской власти, старался смягчить и исправить допущенные с обеих сторон нарушения и крайности и покрыть любовию произошедшие разделения, возникшие в результате споров о природе Имени Божия среди монахов Афонской горы.

Для того чтобы понять отношение Митрополита Макария к Афонскому вопросу, мы должны изложить хотя бы вкратце его историю, отсылая желающих ознакомиться более подробно к имеющейся литературе [1].

Возглавляя Московскую Митрополию в 1912—1917 гг., Святитель оказался в самом центре Афонских споров. Владыка никого не осуждал, ни архиепископа Антония (Храповицкого), выступавшего с непримиримых позиций в отношении к имяславцам, ни греческих богословов, подвергших спешному разбору столь важный богословский вопрос об Имени Божием, ни Патриарха Константинопольского, поспешившего объявить «еретиками» афонских монахов-имяславцев; Владыка Макарий осторожно и бережно отнесся к делу великой важности и постарался положить конец розни, затянувшейся из-за смутного времени и, отложив окончательное решение церковного учения об Имени Божием до времени Соборного обсуждения, внес мир и восстановил справедливость.

Святейший Синод, в лице Высшего Церковного Управления, запросил письменно старца схиигумена Германа, настоятеля Зосимовой пустыни[2], дать свое суждение об Афонских спорах об Имени Иисусовом, на что старец отвечал: «Молитва Иисусова есть дело сокровенное, а потому возникшие разногласия следовало бы покрыть любовью»[3], — что и выполнил на деле, по велению своей совести и по послушанию, Митрополит Макарий, под председательством которого состоялся суд Московской Духовной Консистории, вынесший имяславцам оправдательный приговор.

Что же послужило причиной печального разбирательства?

«В 1878 году со Святой Горы Афон из русского Пантелеимонова монастыря отправилось несколько монахов во главе с о. Иероном с целью основать на Кавказе новый монастырь, который перенес бы в пределы Российские афонское подвижничество. Этот монастырь получил название Симоно-Канонитского Пантелеимонова монастыря, а место, где он был основан, стали называть Новым Афоном. Одним из основателей этого монастыря стал схимонах о. Иларион, прибывший на Кавказ с Афонской горы в числе братии о. Иерона. Последние десятилетия своей жизни о. Иларион провел в пустынножительстве, всецело занимаясь деланием умной молитвы Иисусовой. Плодом его подвижничества явилась написанная им книга «На горах Кавказа», которая вызвала большой интерес и неоднократно переиздавалась, - напечатанная в 1907 г., она вышла вторым изданием в 1910 г. и затем в третий раз в Киево-Печерской Лавре тиражом в 10 тысяч экземпляров.

В 1908 г. труд схимонаха Илариона попадает на Афон. Первоначально книга, в которой содержалось учение об Иисусовой молитве, пронизанное святоотеческим духом, хорошо знакомым афонским монахам, была встречена на Афоне очень хорошо. Однако через некоторое время в русском Пантелеимоновом монастыре нашлись ее противники»[4] .

Духовник Пантелеимонова монастыря о. Агафодор обратился к иноку Ильинского скита Хрисанфу с просьбой написать отзыв о книге.

Рецензент, не потрудившись обстоятельно познакомиться со святоотеческим преданием по этому вопросу и не изучив глубоко сам труд, необоснованно приписал о. Илариону утверждение, что Имя Божие творит чудеса независимо от Бога, что не утверждалось ни самим о. Иларионом, ни его последователями.

Таким образом, рецензия инока Хрисанфа была взята за основу противниками имяславцев. Старец-схимник монастыря о. Мартиниан отверг статью инока Хрисанфа и не благословил распространять. Тем не менее, о. Агафодор напечатал ее, по благословению Владыки Волынского Антония (Храповицкого), в журнале «Русский Инок» (1912 г.). На Афоне, в Фиваидском скиту, начались первые разделения в связи с почитанием Имени Божия.

Иеромонах Алексий (Киреевский) стал утверждать, что Имя Иисус, произносимое в Иисусовой молитве, есть такое же простое человеческое имя, как и все другие человеческие имена. Братия скита сочли о. Алексия еретиком, но некоторые иноки поддержали его. Так началось трагическое разделение мнения на Святой Горе Афон по вопросу об Имени Божием.

«В 1912 г. одним из защитников имяславцев становится о. Антоний Булатович. Ему предстояло стать духовно во главе всего движения имяславцев. Интересна судьба этого человека. В прошлом он — боевой офицер и путешественник, исследователь Африки. Перед своим отъездом на Святую гору Афон он, тогда еще <...> простой послушник, получил в благословение от своего духовника — благодатного молитвенника, всероссийского пастыря о. Иоанна Кронштадтского — его книгу «Мысли христианина». Отец Иоанн, вручая ему эту книгу, напутствовал его словами: «Вот тебе в руководство». Сказал о. Иоанн несколько прозорливых слов и об имяборчестве, но каких именно, этого о. Антоний не сообщает. Действительно, книга, подаренная о. Иоанном Кронштадтским, сыграла впоследствии, в решающий момент духовной жизни о. Антония, огромную роль»[5].

В 1909 году о. Иероним, игумен Андреевского скита, к которому принадлежал о. Антоний, получив от о. Агафодора из Пантелеимонова монастыря книгу «На горах Кавказа», поручил о. Антонию дать письменный отзыв о ней. Вот что рассказывает о дальнейших событиях сам о. Антоний:

«Я во исполнение долга послушания взял книгу, поклонился и пошел домой, где стал читать ее. Дойдя до утверждения о. Илариона, что сущность и действенность молитвы Иисусовой зиждется на силе призываемого Имени Господа Иисуса Христа, к которому молящийся должен относиться как к Самому Господу Иисусу и которое есть Сам Он, Господь Иисус Христос, я соблазнился этими словами, и мне они показались неправильными. Но, читая дальше, я увидел с удовольствием прекрасно изложенное святоотеческое учение о молитве Иисусовой. Так как игумен приказал мне письменно изложить суждение об этой книге, то я решился, во-первых, написать письмо о. Илариону, в котором протестовал против этого выражения: «Имя Господа Иисуса Христа — Сам Господь Иисус Христос», — ибо для моего, тоже несколько отравленного рационализмом ума и тоже оскудевшего страха и благоговения к слову и к Имени Божию соблазнительным показалось, каким образом то Имя, Которое произносится моими устами, мыслится моей мыслию, может быть Самим Богом. «Не есть ли такое утверждение о. Илариона обожествление твари?» — подумалось мне. Эти мысли я высказал в моем письме к о. Илариону и положил письмо под образами с намерением отнести его к игумену, а затем послать по первой почте о. Илариону. Но когда я написал это письмо, то на меня навалилась какая-то особенная сердечная тягость и какая-то безконечная пустота, хладность и темнота овладели сердцем. Чувствовалось оставление благодатию Божией: молитва сделалась бездейственной, богослужение не доставляло утешения. Я страдал, но причины этого страдания не понимал и не подозревал того, что виной сему было отрицание мною Божества Имени Господня. Очевидно, что и мне предстояло бесповоротно отступить от Имени Господня, подобно тому, как отступили Хрисанф, Алексий, Феофан и другие интеллигенты и полуинтеллигентны на Афоне и в России, если бы не спасла меня молитва моего незабвенного духовного отца Иоанна Кронштадтского...

Итак, страдая духом и не находя себе места, я как-то случайно остановил свой взор на книге о. Иоанна «Мысли христианина», взял ее в руки и, машинально открыв, увидал перед глазами своими следующие слова: «Когда ты про себя в сердце говоришь или произносишь Имя Божие, Господа или Пресвятой Троицы, или Господа Саваофа, или Господа Иисуса Христа, то в этом Имени ты имеешь все существо Господа: в нем Его благость бесконечная, премудрость беспредельная, свет неприступный, всемогущество, неизменяемость. Со страхом Божиим, с верою и любовию прикасайся мыслями и сердцем к этому всезиждущему, всесодержащему, всеуправляющему Имени. Вот почему строго запрещает заповедь Божия употреблять Имя Божие всуе, потому что Имя Его есть Он Сам — Единый Бог в Трех Лицах, простое существо, в едином Слове изображающее и в то же время не заключаемое, то есть не ограничиваемое им и ничем сущим».

«Великие Имена: Пресвятая Троица или Отец, Сын и Святой Дух, призванные с живою, сердечною верою и благоговением, или воображенные в душе суть Сам Бог и низводят в нашу душу Самого Бога в Трех Лицах».

Я изумился, перекрестился и, возблагодарив Бога за вразумление, немедленно же разорвал мое письмо к о. Илариону, сжег его и тут же отнялась от меня та безутешная тяга сердечная, которая меня так обременила после написания письма, и я снова пришел в свое прежнее духовное устроение. Книгу я отнес к отцу игумену со словами, что худого в ней ничего не нашел, что учение о молитве Иисусовой изложено в ней прекрасно, весьма легко и удобочтимо <...> и что книга весьма духовная и написана в духе святых отцов»[6].

«В январе 1912 года к о. Антонию обратились иноки Фиваидского скита. Они жаловались на притеснения их со стороны имяборчествующего начальства, которое вынудило многих скитян покинуть Афон и уехать на Кавказ. До этого о. Антоний не был хорошо осведомлен о событиях, разворачивающихся в скиту, но кое-что, очевидно, слышал. Из беседы со скитянами ему стало совершенно ясно, что обвинения имяславцев в том, что они обоживают тварное имя «Иисус», что подменяют им Бога и ему отдельно от Бога поклоняются, — все это является чистейшей клеветой. Отец Антоний счел своим долгом выступить в их защиту. С этого момента начинается его литературная деятельность, обличающая имяборцев и прославляющая Божие Имя.

Отец Антоний пишет несколько статей и посылает их с благословения игумена Андреевского скита о. Иеронима в печать. В своей работе он объясняет выражение «Имя Божие — Сам Бог» в том же смысле, в каком о. Иоанн Кронштадтский, то есть в смысле «присутствия Бога в Имени Своем». <...>

Архиепископ Антоний (Храповицкий), имевший тогда огромное влияние в Синоде и многими считавшийся главным кандидатом в Патриархи, с самого начала занял резко отрицательную позицию по отношению к имяславию. Причиной этого была, очевидно, не только клевета, сообщавшаяся ему о. Алексием Киреевским и другими имяборцами. Ведь при желании в этом нетрудно было разобраться. [«По свидетельству Митрополита Вениамина (Федченкова), архиепископ Антоний выступил против почитателей Имени Божия, не читая их сочинений, но, впрочем, в соответствии со своими богословскими взглядами: «Наконец, упомяну об одном печальном факте. Известный Митрополит Антоний (Храповицкий), бывший самым ярым противником афонских «имебожников», — оказалось, сам не читал нашумевшей книги, в коей высказывалось это выражение об Имени Бог, «На горах Кавказа», — и с коей собственно и началось противное течение. Однажды, когда Митрополит Антоний был уже Митрополитом Киевским, с ним на обеде начала разговор Елизавета Феодоровна: почему он так сильно восстал против этой книги; а она была издана на ее средства и после одобрения сведущими лицами. Митрополит Антоний, к великому удивлению и тяжкому смущению Елизаветы Феодоровны, ответил ей, что он сам-то не читал этой книги, а ему докладывал миссионер! <...> Митрополит Антоний (Храповицкий) как главный противник этого учения известен был не только резкостью и легкомыслием (его доклад в Синоде был недопустимым, невозможным, бранчливым), но и склонностью допускать в своих воззрениях и объяснениях человеческую мысль, так называемую «нравственно-психологическую» концепцию. И нередко он переходил религиозные границы, увлекаемый оригинальностью своих домыслов. Таков он был в отношении вообще догматов: в особенности же — в ложном, человеческом истолковании искупления» (Имяславие. В кн.: Митрополит Вениамин Федченков. Протоиерей Иоанн Сергиев. 1954. ркп. Флоренский П. А. М. 1990. Т. 2. С. 426.]

Отец Антоний Булатович в надежде рассеять клевету и представить архиепискому Антонию истинное исповедание имяславцев посылает ему в мае 1912 г. подробное письмо с разъяснением того, как именно понимается имяславцами выражение о. Иоанна Кронштадтского «Имя Божие есть Сам Бог» и с опровержением нелепых клеветнических обвинений против них. Он писал: «Считаем своим долгом во-первых сказать, что это выражение принадлежит не нам и не о. Илариону, но принадлежит облагодатствованнейшему приснопамятному российскому пастырю о. Иоанну Кронштадтскому... Сам Иисус Христос ощущается и созерцается умно-сердечным оком во Имени Своем. В этом смысле и говорил о. Иоанн Кронштадтский и о. Иларион, и мы все, что Имя Божие есть «Сам Бог». Но ни о. Иоанн Кронштадтский, ни кто-либо из нас не возводим Имени Божия. т. е. букв и звуков по существу на степень Божества отдельно от Бога, как в том нас укоряет Алексей Киреевский и инок Хрисанф».

Однако письмо это имело следствием лишь гнев архиепископа на дерзкого иеромонаха, осмелившегося противостоять ему в богословском вопросе.

Архиепископ Антоний пишет и помещает в журнале «Русский Инок» за 1912 год статьи, в которых, по определению известного церковного писателя М. В. Новоселова, с развязанностью, иногда циничной, отзывается об имяславцах, «обвиняя их чуть ли не в свальном грехе и объявляя все вообще движение «гнилью и сумасбродной бессмыслицей впавших в прелесть мужиков». Что уж тут разбираться в аргументах защитников имяславцев!»<...>

Здесь уместно дополнить картину одним штрихом. По некоторым документам известно, какую неблаговидную роль сыграл примерно в то же самое время архиепископ Антоний в кампании по обвинению Григория Ефимовича Распутина в «хлыстовстве». Можно предположить, что именно им была впервые разыграна «хлыстовская» [тема] в антидинастической игре.